«Скорая» не приехала. С того конца провода посоветовали вызвать милицию, дескать, они должны написать какую-то бумажку. Старик набрал названный номер, сообщил свои имя и адрес, сел и стал ждать. Старенькие часы в простеньком деревянном корпусе тихо тикали - и это был единственный звук в комнате; выцветший циферблат, светящиеся цифры - когда-то очень давно он привез этот трофей с ТОЙ войны, лично вывинтив его из подбитого немецкого танка, и сам изготовил деревянный корпус. Старик застыл сидя на стуле, облокотясь рукой на стол и уставившись невидящим взглядом в точку на стене. Иногда его выводили из этого состояния свет фар и шум машины за окном, но машины проезжали по узкой улочке, не останавливаясь перед старым домом.
Майор милиции с крупным одутловатым лицом пришел только в половине одиннадцатого. Он задержался не надолго, просмотрел документы, сделал пару записей в блокноте и написал несколько строк на листочке со штампом. Уходя, он сказал старику, что с утра вызовет участкового врача и та напишет заключение.
Хлопнула дверь и старик снова остался один на один со старухой. С шумом подтащив стул к диванчику он тяжело сел и, откинув простыню, долго смотрел на ее лицо. Видел ли он за пожелтевшей кожей и сеткой морщин лицо той юной девушки, какой была она тридцать с лишним лет тому назад? Или он видел лицо их сына, который унаследовал черты матери? Над диваном висели старые фотографии: вот он сам в довоенной еще гимнастерке, вот он уже с погонами и двумя нашивками за ранения, вот она, молодая, улыбающаяся, держит маленького сына, а вот их сын после выпуска из училища - те же погоны, что у отца, та же улыбка, что у матери. Поздний брак, единственный ребенок.
Старик снова вздохнул, с трудом поднялся и пошел на кухню. Там он наполнил водой таз, взял мыло и ножом разрезал надвое чистое полотенце. Снял рубаху и аккуратно повесил на стул. Клеенку со стола бросил на пол у диванчика, сам сел рядом и начал отстегивать протез. Истертые пряжки и ремни сегодня почему-то долго не поддавались. К горлу подступила горечь, на глазах выступили слезы, но старик не заплакал. Он не плакал, когда ему отрезали раздробленную ногу. Он не плакал, когда после госпиталя начинал привыкать ходить на деревянном протезе. Он не плакал даже от чувства бессилия, когда раз за разом в очередном кабинете получал отказ - а сколько их было, тех отказов! И даже когда два офицера с черными повязками на рукавах привезли из Богом забытого Герата цинковый ящик с телом единственного сына, он все равно не плакал. Мать - да, она выла в голос и просила открыть ей тот ящик, чтобы последний раз взглянуть на сыночка.
- Ну почему, - кричала она, обнимая гроб, - нет в нем хоть окошечка, хоть щелочки, чтобы я могла посмотреть на свою кровиночку!
Старик знал, почему сына привезли в закрытом гробу. Он сам, гвардии майор танковых войск в отставке, трижды горел в танке - дважды на ТОЙ войне и один раз после, там же, где гусеницы горящей же самоходки проехали ему по ноге, когда он вывалился из люка своей машины на дымящийся и плавящийся асфальт. Его сын тоже стал танкистом. Его танк сгорел полностью, а вместе с ним и все фотографии сына, которые он так и не успел отослать домой. Единственная фотография сына в форме осталась та, что висит над диваном, снятая в день выпуска.
С большим трудом старик сумел спустить тело жены с дивана на расстеленную клеенку. С еще большим трудом ему удалось снять с нее кофту и старенькое ситцевое платье. За окном начало светать, когда старик начал обмывать тело покойницы, окуная свернутое полотенце в мыльную воду и переползая по полу. От головы к ногам, мягким махровым полотенцем. Он вымыл ей голову и даже попытался уложить длинные и мягкие волосы - она всегда гордилась своей косой, моя милая - в привычную прическу. С нижней полки шкафа достал ее «смертное» белье. Да, не чаяла она пережить своего мужа, ее сорочка лежала под пакетом с его вещами и, доставая ее, он достал и этот пакет. Бездумно развернул. Кальсоны, майка, носки, рубашка, костюм висит на плечиках. Коробка с наградами: три ордена Славы, Красная Звезда, два Отечественной войны, за оборону Москвы, за Днепр, за Будапешт (во второй раз таких уже не давали,- подумал он), за взятие Вены, юбилейные. В уставших, испещренных шрамами от ожогов руках тяжелая коробка задрожала.
Молодая участковая пришла к старику около девяти утра. Маршрут для нее был хорошо известен, в последний год она приходила к его жене почти регулярно - у старой женщины было больное сердце. Эти старики ей всегда нравились, и, наверное, это было взаимно, поскольку ей ни разу не удалось уйти без того, чтобы ее не напоили чаем с вареньем. Врач поднялась по скрипучим ступенькам на второй этаж, рука непроизвольно дернулась к кнопке звонка. В последний момент она передумала и тихонько постучала в дверь. Было тихо, только из-за соседской двери слышались звуки радио. Дверь оказалась открыта. В единственной комнатке на расстеленной по полу клеенке лежали рядом два тела. Косой солнечный луч освещал комнату и в этом свете серебром светились волосы старой женщины и золотом блестели награды ее мужа, для которых едва хватало места на груди.
Они так и легли рядом с сыном в могилу на краю старого Арского кладбища Казани. Совсем недавно я был там, но могил не нашел. Там теперь строят новую дорогу и мост, а на месте могил - только ржавая арматура и следы тракторных гусениц, которые так похожи на танковые.

ПОДОШВА
Почему я тогда не сразу выскочил из окопчика?
Уже много лет задаю себе этот вопрос. Не мучаюсь этим вопросом, нет. Сказать, что мне страшно было тогда, в этот момент? Нет! Правда, нет. Чувство страха, застарелое, въевшееся в душу, едва шевелящееся под грузом усталости, не могло тогда ударить по притупившимся нервам, прижать к стенке укрытия. Тогда что-то другое?
Не знаю, не знаю...
- Макс! Вперёд! - огибая моё заклинившее тело, в лихорадке ожидания атаки, мой напарник Мишка надсадно, телеграфно выхаркивал, - Прикрой. Я пошёл!
Включился я всё же только тогда, когда подошва мишкиного ботинка обрушила у меня над головой комочки спрессованной, сожженной в шлак земли, застучавшей по макушке каски.
До невероятности чётко я помню подошву ботинка. Истоптанная, плоская, как коровий кизяк, совершенно деформированная, почти зеркально гладкая, словно колесо шасси самолёта, с едва заметными истёртыми рубцами, с застрявшим в глубокой трещине каким-то невероятием камушком.
Мишка упёрся стопой в земляную выемку, оттолкнулся изрезанной скальными породами и лопнувшей посередине подошвой, едва держащейся на грубых суровых стежках ранта, оттолкнулся и выскочил из траншеи.
К слову сказать, траншеи были неглубокими, обсыпавшимися, очень старыми. Кто и зачем их копал? Неважно. Главное, что они нам дали возможность отдышаться, укрыться от, хоть и всегда ожидаемого, но всё равно, также всегда внезапного огня из зелёнки.
Я подтянул ладнее автомат, положил ладонь на срез окопа, пружиня ногами, уже взмётывался в воздух, охватывая зрением предстоящий путь до ближайшего укрытия. В грохоте боя, в визге осколков и шипе горячего воздуха, разрываемого пулями, я не увидел, скорее, почувствовал своим устало одеревеневшим телом, как пуля ударила Мишку.
Я отдёрнулся назад, в глубь окопчика. Мишка валился на меня спиной, широко раскинув руки, роняя автомат. Вот опять мелькнула перед моим лицом, уже совершенно развалившаяся пополам подошва, теперь уже не упруго устремлённая в атаку, а какая-то безвольная, с распушившейся на изломе нитью.
Мишка рухнул в окоп, ударившись головой о другой край траншейки. Каска сползла на лицо, испачканное на подбородке пылью и подёрнутые серым налётом щёки и переносицу. Из порванного пулей горлом бурлящим кипением выбулькивала неправдоподобно чёрная кровь.
Я сунулся к упавшему телу, торопясь и ломая ногти, начал сдирать лифчик, бронежилет, пытаясь освободить мишкину грудь, дать ослабевшим лёгким возможность поднять рёбра, освободить диафрагму, всосать через, пусть и повреждённое, горло необходимый воздух. В то же время я понимал, что всё, нет больше Мишки!
Его некрупное тело дёрнулось несколько раз, нелепо подкинулось, притискивая одной ногой мой автомат, вдавливая его в спрессованную серо-рыжую стенку окопа, а другой ногой, в порванном ботинке, ударяя меня в грудь. Скрюченными пальцами, посиневшими ногтями Мишка ещё успел рвануть наискось, у самого горла, выгоревший до однотонности полосок тельник, и умер, всё же не сумев вдохнуть разорванной трахеей пусть и горячего, но такого нужного воздуха.
Ничего сделать уже было нельзя. Я выбрался из окопа, стараясь не наступить, не задеть мёртвое тело, и бросился догонять роту, устремлённую к ощетинившейся огнём зелёнке, каким-то образом понимая, что это - атака, и вникая в смысл всего действа. Впрочем, сильный пинок под зад сержанта Киреева и его рык: «Опаздываешь, салабон!», только подтвердил правильность моего понимания ситуации.
Я бежал и стрелял, почти не пригибаясь и не падая в возможные укрытия. Помню, только тупо удивлялся, как это духи умудрились спрятаться в такой прозрачной, с тонкими ажурными веточками рощице из молодых тополей. Я первым шагнул, успокаивая засбоившее дыхание и колотящееся сердце, в призрачную тень. Сырая прохлада прилипла к горячему телу как-то разом, вызывая очередной приступ удивления: «Откуда вода?!», а затем и ещё один вопрос: «Почему тихо?»
Я закрутил головой. Никого. Шагнул дальше, в глубь листвы, не обращая внимания на крик Киреева: «Куда? Назад!» и на рваные, неровные очереди автоматных выстрелов, срезающих ветки и кору с деревцев.
- Да никого же тут нет! - шептал я себе под нос, - Никого! - а сам всё поводил автоматным стволом и вглядывался в неширокую глубь зелёнки. - Ни-ко-го...
Справа от себя я услышал хрупкий треск. Такой треск бывает, если в лесу наступишь на сухую-пресухую веточку. Как слабый взрыв, с выплёскиваемой пылью трухи и прели. Подумалось тогда, что здесь просто по определению не может быть такого звука, слишком уж молодая рощица, совсем недавно поднявшаяся из кустарника.
Это всё я думал, пока скашивал глаза на звук. И опять изумился. Словно из земли торчала фигура духа. Именно торчала! Я чётко видел поверхность почвы, усыпанную листьями, видел грудь душмана, видел три чёрные точки: два глаза и отверстие ствола винтовки. Сообразил ещё, почему два широко открытых глаза вижу. Просто духу и целиться особо не надо было, прищуривать левый глаз без необходимости. Чего уж там с десятка-то метров пыжиться. И ещё я понял, что сухой треск, это, всего-навсего, - пустой хлопок курка. Нету! Нет патронов у духа!
Не задумываясь больше, не выцеливая особенно, я выстрелил, почему-то одиночным, в сторону душмана.
Он откинулся назад, точно так же, как совсем недавно Мишка, широко разбросав руки, откидывая в сторону карабин, и завалился на спину. Откуда-то из-под земли выскользнули его ноги, упёрлись в землю, подкинули, ломая, агонизирующее тело. Хрип. Булькание. Тишина.
Я подошёл к трупу. Всё стало ясно, отчего никого нет. Ну, в самом деле, не мог же он один сдерживать на подходе к зелёнке роту ДШБ!
Этот дух был последним, прикрывающим отход группы, которая ушла в кяриз. Именно из этого отверстия струилась влажная прохлада и даже был слышен звон ручья из глубины.
Я слышал, как в рощицу ворвались наши ребята. Видел, как подскочил Киреев, отшвырнул меня от входа в кяриз и одну за другой швырнул гранаты в темень подземелья. Из влажного зева лениво взлетели комья грязи и тонкая водная пыль упала на моё лицо, остужая струйки пота на лбу и висках.
Меня интересовал только один вопрос, какая обувь у духа. Я толкнул носком ботинка ноги убитого, вытолкнул их из-под укрывшей толстым слоем после взрыва гранат листвы. Трудно поверить, но дух был обут в совершенно новые солдатские ботинки, с абсолютно крепкими, неизношенными подмётками.
Это было так странно и не понятно, что я задал вопрос Кирееву:
- Товарищ сержант, почему мы воюем в такой дерьмовой обуви, а у них, - ткнул автоматом в духа, - НАША, НОВАЯ ОБУВЬ?!
Киреев отшатнулся от меня, непонимающе вскинул взгляд и тут же опустил глаза, процедив сквозь зубы:
- Ты бы, мля, ещё спросил, откуда у них акаэмы...
Я долго сидел на земле, опустив ноги в проём подземелья, пил из фляги, что-то жевал, курил и размышлял, думал, мучался над вопросом, заданным самому себе и сержанту, и сранивал вид поразивших меня сегодня подошв ботинок Мишки и духа.
Меня вместе с ранеными отправили в кандагарский госпиталь, потом в ташкентский.
Я не был ранен, мне не было больно. Но я не возражал. А зачем? Мне так было легче делать своё дело. Молча. Ежедневно.
Теперь я тщательно изучал каждую пару обуви, которая попадалась мне на глаза. Великолепно, когда обувь была без хозяина, поскольку, когда она была на ногах людей, было очень трудно разглядеть, какова у обуви подошва. Плохо, конечно, что в госпитале все ходили в тапочках, сшитых из голенищ старых кирзачей, то есть совсем без подошвы.
Иногда удавалось изучить туфли медперсонала, когда кто-нибудь из дежурных ординаторов спал на кушетке, и его пара стояла на полу, призывая меня к себе. Почти всегда это были хорошие туфли, с чуть изношенными об асфальт подошвами.
После того боя прошло двадцать лет.
Говорят, что я хороший сапожник. Да, честно говоря, я и сам об этом знаю. Вон, сколько заказов! Моя дощатая будочка, прилепившаяся в тихом уголке рынка, неподалёку от туалета, забита требующей ремонта обувью.
Особенно мне удаётся и очень нравится восстанавливать старую обувь. Я не жалею ничего для такой пары. Отделяю лопнувшую подошву, закрепляю новую, подкрашиваю потёртую кожу, прошиваю крепкой нитью ранты, вставляю новые «молнии» и шнурки. Деньги я беру по прейскуранту, то есть, гораздо меньше, чем затратил на ремонт. Да господь с ними, с деньгами-то. Клиенты довольны, и у меня всегда много заказов. Не в этом дело.
В моей коллекции есть только одна подошва, которая так напоминает Мишкин ботинок. Я её нашёл в лесу. Там ребята из какого-то клуба раскопали останки советских солдат, в сорок третьем году освобождавших наш город от фашистов.
Мальчишки меня не прогнали, уважительно поглядывая на мою выцветшую тельняшку и камуфляжную застиранную куртку, на которой блекло проглядывались наградные планки, серея узнаваемым ещё с Великой Отечественно войны прямоугольничком медали «За отвагу».
Ребята аккуратно вынимали из земли останки красноармейцев, складывали их на плащ-палатку. Отдельно на мешковину укладывали остатки прогнившей амуниции и проржавевшее насквозь оружие.
Когда я попросил мальчишек, они, не возражая, позволили мне взять с собой лопнувшую пополам подошву армейского ботинка, с разлохмаченной ржавой нитью на рантах и с застрявшим в иссохшей трещине камешком.

Неоднократно не этом сайте упоминалась история о разногласиях между авианосцем и маяком.

Сегодня я прочитал про несколько иную ситуацию, о которой и спешу доложить читателям.

В 1975 году случился инцидент, думаю, малоизвестный для б. советских граждан - отряд красных кхмеров захватил американское торговое судно "Mayaquez", которое было отбито у них силами американского флота и морской пехоты, а команда освобождена после того, как американцы стали бомбить береговые обьекты. В ожесточенных боях и вертолетных катастрофах погибли 41 морпех(ровно по одному на каждого из спасенных "торговцев") и более 100 кхмеров
Кому интересно, может прочитать анализ в курсовой работе слушателя Штабного Колледжа США м-ра Робинсона:
http://www.globalsecurity.org/military/library/report/1997/Robinson.htm

Так вот, услышав по Би-Би-Си репортаж о захваченном американском судне, командир эсминца УРО "Henry B. Wilson" коммандер Джон Роджерс, немедленно дал команду менять курс и двигаться к району инцидента. Командованию он послал радиограмму, что до получения приказа, запрещающего это, он будет идти на помощь захваченному судну.

Когда эсминец вошел в зону радиоконтакта с летающим командным пунктом в зоне конфликта, Роджерс связался с авиационным командиром и доложился о прибытии, запросив указаний.
Тот приказал ему подняться на высоту 10000 футов и кружить над районом.
Роджерс ответил, что не сможет этого сделать, приведя как причину невозможности выполнить приказ - закон всемирного тяготения.

Из книги "Амerican Splendid Little Wars" by P. Hutchthausen(кстати, он же - автор книги о К-19)

Дело было в 1990 году. Я в это время проходил службу в рядах тогда еще Советской Армии в далекой Амурской области недалеко от славного города Свободный. Надо заметить, что служба у меня была не то чтобы сахар, но в батальоне связи. И служил у нас один водитель. Вова Цыбускин. (Если кто его знает - привет передайте от сослуживцев, мол, помнят его и не забывают!). Так вот, Вова был водителем на "космичке", это машина связи такая с тарелкой на верху. Экипаж у них был 4 человека вместе с водителем. Так как весь кунг на "космичке" был плотно заставлен аппаратурой примерно на 60%, весь экипаж заночевать в нем не мог, и Вову обычно отправляли в машину к телефонистам, где он и спал. И вот вам история от начальника этой телефонной станции - прапорщика N, которая произошла холодной осенней ночью. Далее монолог прапора, практически без сокращений: "Вроде все угомонились и спят. Ну я хлебнул малость водочки и тоже спать завалился. И снится мне, что я на берегу моря, солнце, блядь, печет охуеть можно. И в какой-то момент я начинаю понимать, что уже дышать нечем, один раскаленный воздух. В этот момент я естесссно просыпаюсь. Потный как свинья, с меня аж течет, вся одежда и топчан мокрые. Ну в общем КУМАР. И слышу отопитель в кунге молотит на всю катушку. Я включаю свет. Смарю, блядь, Вова сидит с термометром в руке и на меня так воровато поглядывает. Я ему говорю, - Вова, ебанный в рот, ты совсем что ли охуел? Ну-ка глуши отопитель к едреной матери. А он мне виновато так говорит: - Товарищ прапорщик, ну подождите еще немного, до 60 градусов чуть-чуть осталось! Физик хуев."

взято с www.puh.ru автор к сожалению не известен