ШТЫК - НОЖ
Не везло Федюне со штык - ножом почти до самого дембеля. Как только он к нему не прилаживался, всё шло отвратительно. Причём даже на учениях, когда приходилось присоединять ножны к лезвию, резал проволоку, как и все остальные, втыкал его в чучела, набитые соломой. И ничего. Абсолютно! Всё было в порядке. Но стоило… Впрочем, всё по порядку.
В самом первом наряде по роте, стоя на тумбочке, Федюня, дождавшись отбоя, вынул штык - нож из чехла, покрутил его так и сяк, полюбовался матовой поверхностью, поелозил пальцем по тыльной стороне, где имелась насечка 'для пилки дров', так её называл сержант взвода. Провёл ногтем по лезвию, убедился, что резать таким ножом практически ничего нельзя, вздохнул и всунул штык обратно в ножны.
Кто стоял по молодости лет дневальным на тумбочке, тот знает, что хуже ничего нет. Все дрыхнут, только дежурный по роте Борисыч сидит в канцелярии, позёвывая, читает книгу и курит. Федюне тоже хотелось курить, но долг обязывал стоять ещё полчаса. Это потом уже можно будет пару часов прикорнуть и опять на пост. Эххехехехехехе… Тягомотно! Федюня заинтересовался кольцом на ручке штык - ножа, погладил его гладкую поверхность, слегка источенную от времени. Чёрт его знает, как указательный палец попал в это кольцо?! Федюня потянул палец на себя. Ага. Не лезет назад. В суставе застревает. Федюня засопел, потянул сильнее, придерживая нож другой рукой. Никак!
- Борисыыыыч…Борисыыыч, - потихоньку позвал Федюня, не смея отойти ни на шаг от боевого поста, вытягивая шею, пытаясь заглянуть за угол, откуда видна открытая дверь канцелярии. Не удалось, и Федюня позвал громче:
- Борисыыыч…
Где-то на первом этаже казармы громыхнула дверь. Федюня от ужаса вспотел. А вдруг это дежурный по полку?
- Борисыыыч…,- уже почти в полный голос всхлипнул Федюня.
- Ну, чего тебе, - злобно зашипел появившийся наконец-то Борисыч, заспанно щурясь в полумраке коридора. - Чего орёшь?
Федюня ткнул левой рукой в капкан.
- Тут, понимаешь…Это… Как его…
- Ах, ты, - Борисыч матюкнулся от неожиданностию - Ну, Федька, ну, гад! Ты специально?
Федюня только жмурился в ответ, что-то бормотал, жалко оправдываясь и дёргая рукой.
- Да погоди ты, - соображал Борисыч. - Не дёргайся! - пытался круговыми движениями стянуть штык с заметно припухшего пальца Федюни.
- Вот же хрень какая! - Федюня осмелел. - Слышь, Борисыч, давай я слюной натру.
Федюня плюнул на палец, растёр слюну. Но палец никак не хотел вылезать из тисков кольца. Наконец Борисыч сообразил, сбегал в кубрик, приволок кусок мыла. Федюня опять наплевал на палец, намылил погуще, и кольцо почти без усилий покинуло настрадавшееся место.
- Иди, спи, - буркнул Борисыч, - Балбес!
За всей этой вознёй время пролетело незаметно. Федюня разбудил второго дневального и, не раздеваясь, лёг.
Уже утром, после подъёма, когда рота ушла на завтрак, Федюня стоял в очередную смену на тумбочке, предвкушая, как он вскинет руку к виску и заорёт хорошо поставленным голосом при появлении командира: 'Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход!'. Федюня даже разволновался, представляя себе эту замечательную картину. Начал одёргивать китель, чтобы ни одна морщинка не выглядывала, поправил галстук, подравнял фуражку. Уже на втором этаже слышались чьи-то шаги. Федюня резко опустил руки вниз, принимая стойку 'смирно', и палец сам влетел в растреклятое кольцо штык - ножа…
В общем, когда вошёл командир роты, он был озадачен видом дневального, согнувшегося задом к двери, пыхтящего, бормочущего что-то невнятное, дёргающего локтями.
- Дневальный, - негромко окликнул капитан.
Федюня дёрнулся, повернулся красным потным лицом к командиру, роняя фуражку, и пролепетал ненужное:
- Рота, смирно… Дежурный, на выход, -при этом тщетно дёргая правой рукой с намертво зажатым в кольце штык-ножа пальцем.
Эхххх…если бы только это. Ну, посмеялись в роте, позабавились над Федюней и забыли. Так нет же. Дальше было хуже.
Находился взвод в карауле. Федюне достался пост на учебном аэродроме, обнесённом колючей проволокой, с прожекторами по углам квадратной территории. Декабрь. Снегу намело полно. Вроде бы и мороз с ветром сырым, промозглым, Прибалтика ведь, а снег всё равно подтаивает. То сосулька звякнет сорвавшаяся с крыла самолёта, то снег зашуршит и гулко рухнет с крыши мастерских. Федюня кутается в караульный до пят тулуп, тяжело ходит в валенках, нятянутых прямо на сапоги. В общем-то, Федюне не страшно. Скучно только, развлечься нечем. Курить не хочется, да и по уставу нельзя. Ходил так Федюня, ходил, изредка вздрагивал от непонятных звуков. Прицеливался из автомата на воображаемого врага, резко высовывался из-за углов строений, перебегал от самолётов к вертолётам, представляя, как будет задерживать забравшегося на пост злодея с обязательным криком : 'Стой, кто идёт!', досылом патрона в патронник и следующей командой: 'Стой, стрелять буду!', затем выстрелом вверх, а потом всё как-то невнятно представлялось в сладкой мути. Понятное дело, что злодей взят в умелом бою, ну, там слава, может быть награда и обязательный десятисуточный отпуск с поездкой домой. А там… Федюня аж зажмуривался от представленных удовольствий. Ясное дело, поход в клуб на танцы в парадной форме, с тускло мерцающей на груди наградой. Федюня её ещё не представлял, успокаивая себя, что потом разберётся, что за награду ему присвоили.
Яростный стук поезда, пробежавшего по недалёкому железнодорожному пути, помешал размышлениям. Федюня вновь заходил по надоевшему посту. Подошёл к огромному тополю и, шепча: 'Стой, кто идёт!', нанёс примкнутым к автомату штык-ножом удар в ствол. Штык покорно вошёл в древесину. Федюня потянул оружие на себя. Неа… Штык сидел прочно. Федюня потянул ещё и ещё. Результат тот же. Тогда он принялся раскачивать автомат, потихоньку пытаясь высвободить лезвие. Еле слышное 'кррак' судным колоколом раздалось в голове часового. Безобразный обломок ножа торчал из дерева, а над стволом автомата торчала такая же безобразная ручка…
Что уж тут рассказывать, как дальше было дело. На губе трое суток Федюня отбарабанил час в час.
'Дальше что было?' - спросите вы. Да так и было дальше. Однажды, уже на другом посту, огороженном двойным рядом колючки, Федюня пострадал из-за комбата Халеева, вздумавшего проверить молодого бойца.
- Рядовой, - размышляя, чего б такого сказануть, произнёс майор, - даю вводную. Противник нападает вот из-за тех кустов, - уже уверенно Халеев ткнул пальцем на густой ольховник, росший неподалёку от входа на пост.
Федюня рухнул плашмя на землю, срывая предохранитель автомата и передёргивая затвор, лихо перекрутился через спину к опоре прожектора и, конечно же, ударяя по ней сразу отскочившим обломком штык-ножа.
Ещё хотите? Пожалуйста! Уже в Афгане Федюня сломал не меньше пяти штыков. Парни развлекались, по-детски играя в ножички, втыкая в песчанопыльную мякоть земли штык-ножи. Федюня вошёл в азарт, плюнул на зарок не прикасаться к этой хрупкой вещи. Бросил штык, и он попал в камень, предательски лежащий под тонким слоем грунта.
В рейде все открывали консервы именно штык-ножом. И ничего. Стоило то же самое сделать Федюне, Борисыча рядом не оказалось, о результате нет смысла говорить!
Вот ведь какая война нешуточная разгорелась между неодушевлённым предметом и вполне даже сообразительным и хорошим солдатом!
Поэтому Федюня таскал с собой маленький консервный ключ и перочинный нож неплохих размеров. А штык-нож носил, как и все. Положено по уставу, что ты тут поделаешь?!
Случилось так, что на прочёсывании кишлака Федюня оторвался от своего напарника Борисыча, скользнувшего во дворик за высоким дувалом. Федюня видел, что Борисыч исчез, и двинулся вдоль глинобитной, покорёженной пулевыми отверстиями и выбоинами стены назад, чтобы в случае чего прикрыть друга. Борисыч уже смело топал по двору, давая тем самым понять, что здесь всё в порядке. Федюня выдохнул успокоенно, поправил ремень выставленного вперёд автомата и устало опёрся плечом о тёплую стену. Тут-то и навалился откуда-то сверху на Федюню дух. Выбил из расслабленных рук оружие, зажал рот солдата горячей ладонью, а другой рукой схватил Федюню за горло, пытаясь вырвать кадык. Федюня даже и не думал кричать, отдавая все силы тому, чтобы как-то вывернуться из жёсткого захвата, дать возможность воздуху прорваться в лёгкие. Он яростно вцепился в душившие пальцы, но не смог отлепить их от горла. Наконец, Федюня сообразил каким-то уголком подёрнутого туманом сознания и, с трудом разлепляя раздавленные в кашу губы, грызанул передними зубами мизинец напавшего. И тут Федюне не повезло. Как раз на мизинце духа красовался серебряный перстень с камнем. Зубы Федюни ломаясь от силы челюстей соскользнули с него и уже острыми обломками впились в палец.
Дух отдёрнул руку, но тут же сдавил ею шею шурави, помогая другой руке, уже давно душащей Федюню. Этого времени Федюне хватило, чтобы перевалиться на бок и всадить в спину афганца непонятно как попавший в руку штык-нож. Дух завизжал, отталкивая от себя Федюню, но тот ещё и ещё раз воткнул штык в уже ослабленное тело врага. Федюня поднялся на колени, душман ещё был жив, изо рта его текла кровь со слюной. Он потянул руки к Федюне, страшно блестя белками глаз. Федюня как-то равнодушно ткнул его в живот штыком несколько раз, не замечая бьющейся блестящей внутренности, пульсирующе выползающей из живота, распространяющей жуткое зловоние.
Борисыч оттащил Федюню за плечи от трупа.
- Федюня, Федюня, ты цел?!,- Борисыч ощупывал окровавленного Федюню.
- Ты глянь, Борисыч, - хрипло отплёвываясь кровью, пробормотал потерянно Федюня. - Нож-то…не сломался…

Станция Мирная - это скопление одноэтажных разнокалиберных домиков, размазанное жестокими забайкальскими ветрами вдоль железной дороги. Поселок словно цепляется за рельсы, и кажется - убери дорогу, и все эти домики полетят, покатятся по прилизанным и выглаженным теми же ветрами сопкам наперегонки с перекати-полем.
Одним своим концом железная дорога упирается в китайскую границу, а другим - в неизвестные и прекрасные дали, простирающиеся к западу от Читы. Но оба эти конца от станции далеко, их не видно, поэтому посредником между населением Мирной и прекрасными далями (но чаще все же - китайской границей) выступает деревянное здание вокзала.
Вокзал похож на большую собачью конуру, переоборудованную в барак, но это слово произносится в поселке с большой буквы. Снаружи конура покрыта лохмотьями масляной краски неопределенного цвета, изнутри - надписями, художественно и не очень выполненными поколениями дембелей. Станция существует около пятидесяти лет, войсковых частей здесь много, поэтому счет дембелям идет уже, наверное, на сотни тысяч - если хорошенько потрудиться, сосчитав автографы на стенах и скамьях, можно узнать точную цифру. Расписания поездов на вокзале нет, да оно и не нужно. Каждый житель поселка, включая годовалых младенцев, знает его с рождения: единственный пассажирский Чита-Краснокаменск-Чита идет на запад в десять вечера, на восток - в шесть утра. Время в пути - восемь часов. Другие поезда на станции Мирная не останавливаются.
Жизнь поселка довольно скучна и однообразна, любое сколько-нибудь выбивающееся за рамки обыденности происшествие производится в ранг События - будь то хлебный фургон, приехавший в местный магазинчик или лошадь, провалившаяся в дыру на мосту. Но даже они слабо оживляют монотонное существование аборигенов. Поэтому покупка начальником военторга новой машины произвела эффект разорвавшейся бомбы.
На новехонький белый 'Ниссан' приходили посмотреть пешие делегации из окрестных поселений, водители военторговских грузовиков несколько дней топтались вокруг него, восхищенно матерясь, и с завистливым презрением к иностранной хилой штучке тыкали пальцами в капот. Две недели весь военторг бурлил, обсуждая и оценивая, на какой срок хватит запаса прочности деликатного заморского чуда на местных дорогах, в ухабах которых, тщательно замаскированных жидкой грязью, нашел свой конец не один видавший виды армейский 'Урал'. Однако конец 'Ниссана' оказался более легким, и аборигенам так и не довелось потешить свои сердца зрелищем очередного изуродованного дорожной ловушкой автомобиля. Просто-напросто через какое-то время в баке 'Ниссана' естественным путем кончилось дизельное топливо. Из традиционной шоферской солидарности никто из военторговских водителей не признался, кто именно из них залил вместо него бензин марки АИ76... Так или иначе, начальник военторга, майор Черняев здраво рассудил, что искать виновного бессмысленно, ибо уволить его за заправку личной начальской автомашины казенным бензином все равно нельзя. И посвятил себя ремонту своей любимицы.

Предложения местных специалистов открыть капот и 'поковыряться' в двигателе при помощи имеющегося в их распоряжении нехитрого инструмента и обширного словарного запаса были с негодованием отвергнуты. Выход оставался один - везти больную машину в Читу, где находился ближайший специализированный автосервис.
В военторговском гараже выбрали грузовик покрепче, силами пятерых грузчиков по наклонным доскам затолкали в него 'Ниссан', выдали Андрюхе Мартынову командировочные на двое суток и назначили старт на 5 часов следующего утра.
Пропив командировочные в тот же вечер, Андрюха напрочь забыл, что Черняев собрался лично передать машину из рук в руки работникам автосервиса, и пришедший в назначенное время в условленное место майор увидел лишь удаляющиеся задние габаритные огни мартыновского грузовика, увозящего зеницу его ока. И в этот момент Черняев потерял голову. Только так можно объяснить, почему он не стал дожидаться Андрюхиного возвращения, чтобы устроить ему соответствующий разнос, а вместо этого разнес в пух и прах весь ни в чем не повинный персонал конторы, весь день не находил себе места, и вечером прыгнул в десятичасовой поезд и помчался в Читу. Когда поезд, громыхая как консервная банка, выезжал за пределы станции Мирная, было уже довольно темно, поэтому бедный майор не увидел стоящий на переезде мартыновский грузовик с целым и невредимым 'Ниссаном' в кузове.

Несмотря на поздний час весть о возвращении гонца облетела подчиненных Черняева мгновенно. Когда поезд, уносящий майора в Читу, еще только миновал станцию Оловянная, вокруг Андрюхи и его грузовика возле конторы собрались все начальницы отделов, грузчики и два сторожа, самовольно по такому случаю покинувшие свой пост на складской базе.

- А я чё…. А чё я… А хрен его знат, куда его… И где этот… - оправдывался Андрюха. Постепенно, после долгих расспросов выяснилось, что Андрюха все же доехал до Читы, поколесил по ней немного в поисках автосервиса или хотя бы начальника, не нашел ни того, ни другого, но вызвал подозрения читинского ГАИ. Его трижды останавливали и проверяли документы, включая накладную на груз, которой не было. Во всех трех случаях Андрюха откупался бутылкой личного самогона, купленного по дороге, но потом самогон кончился, и он счел за благо убраться поскорее восвояси. Более того, выяснилось, что в случившемся недоразумении Андрюха себя виноватым не считает, а во всем обвиняет Черняева.
- Ну ты кого болташь? Кого ты болташь, балбес?! - кипятилась начальница планового отдела, вечно суетливая Алина Спиридоновна, - Ты сам-то понимаш, что он с тобой сделат?
- Ыгы…. - шмыгнул носом Андрюха и снова затянул свое 'А чё я-то?'
Стали держать совет под председательством Спиридоновны. Андрюху военторговские женщины любили за безобидность и безотказность, поэтому единодушно решили защитить его от начальского гнева. Тут же сбегали за ключами от конторы, выписали Мартынычу командировочные еще на двое суток и благословили в путь, разрешив предварительно соснуть три-четыре часа. Таким образом Андрюха успел бы встретить Черняева на вокзале в Чите. Но случилась катастрофа - он проспал.
В тот момент, когда обшарпанный грузовик со сверкающим 'Ниссаном' в кузове въезжал в Читу, разъяренный Черняев расспрашивал автослесарей, не привозили ли им в ремонт белую иномарку на бортовом ГАЗе. Слесари смотрели на него странно, покручивали гаечными ключами у висков и от всего отказывались. При этом Черняев совершенно упускал из виду, что ни адреса автосервиса, ни денег на всякий случай он Мартынову не дал.
Вечером того же дня, когда Андрюха, не солоно хлебавши, опять вернулся вместе со злополучным 'Ниссаном' в Мирную, Черняев сел в поезд в Чите в полной решимости по возвращении уволить весь гараж. Тем временем совет во главе с Алиной Спиридоновной постановил спрятать на время Андрюху подальше. Для этого вновь сбегали за ключом, открыли контору и Спиридоновна лично двумя пальцами нашлепала на машинке приказ о предоставлении ему очередного отпуска. Приказ был тут же подписан заместительницей начальника, Андрюхе тут же выдали отпускные и велели быстро бежать домой и затаиться, пока буря не уляжется.
В шесть часов утра на станцию прибыл Черняев. Увольнять весь гараж он в пути передумал, но едва дождавшись девяти часов, явился в контору и устроил грандиозный скандал сразу по нескольким поводам всем сотрудникам по отдельности и всей конторе в целом. Алина Спиридоновна, чувствующая себя главной зачинщицей смуты, пряталась в кассе и глотала валокордин. Были посланы гонцы, чтобы доставить на разбор Андрюху Мартынова. Просидев у Андрюхи в гостях два часа и выпив с ним три бутылки водки, гонцы вернулись с известием, что Мартыныча дома нет и где он - неизвестно. Черняев, в свою очередь, просидел в своем кабинете в тяжелых раздумьях еще два часа, выпил бутылку водки в одиночку и решил, что проштрафившийся Андрюха недостоин возложенной на него высокой миссии. Призвал к себе всех чудом спасшихся от увольнения водителей и долго ходил вдоль строя, решая, кого из них облечь доверием. Выбор пал на Сережу Айвазяна, который имел репутацию хорошего семьянина и славился среди шоферов своей смекалкой. Подробный инструктаж занял еще полтора часа и еще одну бутылку водки. После этого Сережа получил командировочные на двое суток и указание выезжать на рассвете с тем, чтобы в девять часов стоять вместе с обеими машинами возле автосервиса, адресом которого на этот раз Черняев водителя предусмотрительно снабдил.

Весь вечер грузчики, весело и многоэтажно матерясь, вытаскивали 'Ниссан' из мартыновского кузова и грузили в айвазяновский. Утративший покой личный состав военторговской конторы ровно в 22.00 с благими пожеланиями вновь посадил своего начальника в читинский поезд, а на рассвете с такими же пожеланиями проводил в путь Сережу. Весь день в конторе никто не работал. Чувствующие себя морально измочаленными и физически разбитыми женщины растекались по столам, подпирая головы руками, переговаривались односложно и непроизвольно прислушивались к каждому проезжающему автомобилю.

Потом день закончился. Ночью никто не спал. Как впоследствии рассказывали друг другу коллеги, те, у кого из окон была видна контора, несколько раз за ночь вставали и смотрели, не показались ли возле нее знакомые фары. Но все было спокойно. Только под утро измученные сотрудницы смогли забыться беспокойным сном.
На следующий день, в четверть десятого, когда не верящий еще в благополучное завершение автомобильной эпопеи военторговский коллектив приступил к первой чашке традиционного чая, дверь конторы картинно распахнулась, слетев с одной петли и отбив кусок штукатурки со стены, и перед глазами публики предстал Черняев. В своих эмоциях он уже миновал стадии бурного и тихого бешенства и находился теперь в состоянии, которому психологи названия пока не подобрали.

- Где моя машина? - тихо спросил он, обращаясь к пропыленной люстре, голосом, от которого даже у самых закаленных кадров военной торговли прошел мороз по спине. Не получив ответа ни от люстры, ни от своих подчиненных, он обратился к японке в бикини, висевшей на стене между окнами.

- Где этот урод? - и все почему-то сразу поняли, что речь идет об Айвазяне.
Японка молчала, как и все остальные, но глаза Черняева вдруг округлились и засветились какой-то недоброй теплотой. Мимо окон проплывал пропыленный борт грузовика с аршинными белыми цифрами, по которым любая мирненская собака могла опознать Сережину машину. Над бортом, победно ухмыляясь, маячила белая крыша 'Ниссана'.
Из отдельных выкриков и угроз, доносящихся из-за обитой дерматином двери начальского кабинета, столпившийся под этой дверью коллектив сделал вывод, что Сережа не оправдал ни оказанного ему доверия, ни своей репутации хорошего семьянина. Заглянув по пути в гости к свояку, жившему в поселке в десяти километрах от Мирной, Айвазян употребил командировочные за двое суток не по назначению или, попросту говоря, загулял. Протрезвев, Сережа напряг свою хваленую смекалку и рассудил, что Черняев наверняка его в Чите не ждет, и во избежание худших неприятностей поехал обратно - сдаваться. Как выяснилось позже, правильно сделал. У Черняева уже не оставалось душевных сил на яркие эмоции, поэтому Сереже опять сухо и деловито были выданы командировочные на двое суток и вновь строго-настрого приказано выдвинуться в Читу на рассвете, не сворачивая по пути ни к друзьям, ни к родственникам, ни в придорожные забегаловки.

Остаток дня майор провел в своем кабинете, потерянно глядя в одну точку и подпирая голову руками. Неделя в краснокаменском поезде и переживания о здоровье своего драгоценного авто подорвали его здоровье. Он осунулся, побледнел, перестал улыбаться и даже отказался от предложенного секретаршей для подкрепления стакана самогона.
К десятичасовому поезду подчиненные несли его едва ли не на руках. Когда начальник уже поднялся в вагон, Алину Спиридоновну вдруг осенила мысль.
- Владимир Михалыч, - завопила вдруг она, перепугав своих и без того запуганных спутниц, - а почему бы вам с ним не поехать? С ним, с Сережей! В кабине!
Мысль страшно понравилась остальным провожающим, они замахали руками и принялись скандировать 'С Се-ре-жей! В ка-би-не!' Некоторые даже подпрыгивали на месте от возбуждения. Но Черняев, отделенный от жизни толстым вагонным стеклом и слоем пыли, их уже не слышал, только болезненно улыбался и согласно кивал.
С рассветом на запад выехал и Айвазян, зарекшийся отныне навещать своих родственников в соседних поселках. И начался еще один длинный день и еще одна длинная ночь. Коллеги так же односложно переговаривались, так же метались ночью к окнам, проверить, не вернулся ли Сережин ГАЗ со своим драгоценным грузом. Восьмая ночь, прошедшая под знаком 'Ниссана', не принесла сюрпризов.
На восьмое утро, около шести часов почти весь персонал конторы под разными предлогами оказался на вокзале. Женщины непринужденно прогуливались, дышали свежим степным воздухом, любовались унылым пейзажем… С опозданием всего на полчаса пришел краснокаменский поезд, остановился на минуту, выплюнул двух или трех пассажиров и проследовал дальше в сторону китайской границы. Черняева среди выплюнутых пассажиров не было. Постояв на всякий случай на перроне еще четверть часа после ухода поезда, военторговские служащие неприлично оживились, заговорили громкими голосами и решили - чего уж там, - идти на работу. Это был день необычайного душевного подъема. Все вдруг стали чрезвычайно дружелюбны, говорили друг другу приятные вещи, работали с необыкновенным энтузиазмом и ходили в гости из отдела в отдел….
Черняев вернулся в полдень на буфере поезда Москва-Пекин, останавливающегося на станции Безречная, в тринадцати километрах к востоку от Мирной. То есть буфер появился в его рассказах позже, для красного словца, когда он, как человек неглупый, оценил нелепость всей истории. На самом же деле он приехал в тамбуре последнего вагона, куда его пустила сердобольная проводница. Он появился в конторе молча, в чужой фуражке и без одного погона. Так же молча проследовал в свой кабинет, вытащил из сейфа заветную бутылку дорогого коньяка и жадно выпил половину прямо из горла.
До конца рабочего дня подчиненные ходили на цыпочках, боясь испугать своего начальника каким-либо резким звуком. За полчаса до закрытия конторы из-за поворота, хорошо видного из окна планового отдела, в облаке пыли появился грузовик со знакомой белой крышей в кузове. Выбежавшая на крыльцо Алина Спиридоновна замахала руками, как флотский сигнальщик или как большая встревоженная курица. 'Уезжай! Уезжай!' шептала она, но грузовик не внял. Сережа в полуобморочном состоянии вывалился из кабины, сунул Алине Спиридоновне заявление об отпуске и на негнущихся ногах с видом обреченного человека двинулся к Черняеву. Все объяснялось просто. Когда до Читы оставалось совсем немного, Сережин ГАЗ, послабее и поизношеннее Андрюхиного, попросту не смог взобраться со своей ношей на одну из сопок, которые по мере приближения к областному центру становились все выше. Промучившись с двумя машинами несколько часов, Айвазян плюнул на все и развернулся в обратный путь, мысленно кроя на чем свет стоит Черняева с его дурацким 'Ниссаном' и представляя, что и как он, гордый и справедливый, скажет своему начальнику. Однако по дороге, чтобы снять злость и напряжение, все же завернул к свояку и вновь употребил командировочные не по назначению. Парализованный ужасом, Сережа мигом забыл все то гордое и справедливое, что собирался сказать Черняеву.
Начальник военторга в гробовом молчании выслушал его сбивчивые и невнятные оправдания, сделал еще один большой глоток из бутылки и, глядя в окно, сказал равнодушно:
- Да пошел ты…. - подумал и добавил, - и твой 'Ниссан' туда же.
Так бесславно, к злорадному восторгу местной шоферни, закончилась карьера японского автомобиля в забайкальских степях. Его выгрузили из кузова и поставили памятником человеческому тщеславию под окнами дома, где жил Черняев.
Через месяц его колеса поросли травой, зимой он вмерз на ладонь в землю, весной в его японском нутре весело играли дети. К следующему лету от него остался только корпус, похожий на высушенный солнцем и обглоданный ветрами лошадиный скелет.
Мудрое мирненское население однако нашло в хозяйстве применение для импортной автомобильной начинки.

Я заканчивал службу в 827 ВСО, в Архангельской области. Со мной служил один болгарин, ефрейтор.
И вот как-то ротный капитан застал его пьяным. Завёл его на разборку в канцелярию и там пригрозил ему:
- Ты чо нажрался, скотина? Щас как уебу!
- Меня нельзя бить, - тихо, но сурово ответил болгарин.
- Это почему? - поразился ротный. - Ты же пьяный!
- Так что, если ударите - протрезвею?

Проблема Иракской армии состоит в том, что они используют старинную русскую оборонительную стратегию:
1. Войти в соприкосновение с противником.
2. Заманить его на свой территорию.
3. Ждать наступления зимы.