ЭКСТРАСЕНС

По пятницам наш шеф всегда выглядел расстроенным, так как ему предстояло на два дня расстаться с подчиненными, из командира-единоначальника превратиться в деклассированный элемент и заступить на двое суток в хозяйственный наряд по квартире. В доме у шефа царил настолько густопсовый матриархат, что даже кот перебежал на сторону победителей и предательски царапался. Семейный очаг вместо положенного тепла выделял угарный газ, поэтому выгнать шефа со службы домой было практически невозможно.
Чтобы как-то сгладить безутешную скорбь по окончанию рабочей недели, шеф завел привычку проводить служебные совещания в пятницу после обеда. Спастись от них можно было только на лекции, но еще неизвестно, что хуже - самому дремать на совещании или полтора часа прыгать у доски перед полумертвой, измученной высшим образованием аудиторией, которая способна адекватно воспринять только фразу «Вольно! Конец занятия».
- Сегодня, - начал совещание шеф, - на повестке дня только один вопрос, пробная лекция майора Окунева. Тема: «Боевое применение армейской авиации для непосредственной авиационной поддержки сухопутных войск». Прошу!
Майор, сидевший в первом ряду и которого я раньше не заметил, вышел к доске.
Майор Окунев был аккуратно подстрижен и одет строго по форме, но все равно сильно смахивал на доисторического человека. Невысокий, сутулый, как многие вертолетчики, очень широкий в плечах, с огромными кулаками, тяжеленной, тщательно выбритой нижней челюстью и глубоко сидящими остренькими глазками. Казалось, что плотность его тела раза в три больше нормальной, человеческой.
Ступив на жалобно пискнувшую трибуну, майор Окунев неожиданно нацепил очки, отчего его физиономия стала выглядеть еще более дико, пошуршал конспектами, потом орлиным взором оглядел аудиторию и начал лекцию резко:
- Когда вертолет появляется над полем боя, победа сама падает в руки пехоты!
От неожиданности кто-то на задних рядах зааплодировал. Тогда майор Окунев отложил конспект и взялся за дело по-настоящему. Материал он излагал уверенно, говорил громко, но имел какой-то неуловимый дефект речи, в результате которого понять в ней нельзя было совершенно ничего. Больше всего это было похоже на грохот пустых бутылок в мусоропроводе.
Конечно, с такой дикцией в аудитории Окуневу появляться было нельзя, но вопрос о его назначении был решен в Самом Высоком Штабе, поэтому шефу приходилось как-то выкручиваться.
С трудом уловив момент, когда Окунев закончил изложение первого вопроса, шеф предложил перейти к вопросам. И тут, услышав знакомое заклинание, проснулся Дед.
Дед был настоящим дедом советской РЭБ, его книги издавали и до сих пор издают за границей, он стоял у истоков создания первых помеховых станций для ВВС, в общем, был классическим гуру. На совещаниях, защитах и ученых советах Дед сладко и привычно дремал, но в нужную минуту всегда просыпался, причем выяснялось, что он как бы и не спал, потому что своими ядовитыми вопросами он всегда попадал в самое уязвимое место.
По сроку службы Деду вставать на совещаниях не полагалось, но в знак вежливости он ритуально оторвал зад от стула и спросил:
- Вы, коллега, если не ошибаюсь, э-э-э... вертолетчик?
- Так точно! - рубанул Окунев, - удивленно разглядывая невзрачного дедка в гражданке.
- Тогда поясните мне э-э-э... принцип действия вертолетной станции оптико-электронных помех «Липа».
Окунев заметно покраснел. Как большинство летчиков, он понятия не имел, как работает та или иная железка на борту, поэтому угрюмо бухнул:
- Об этом я знаю не больше вашего! - и сорвал вторые аплодисменты.
Майора Окунева на кафедру все-таки взяли, но решили пока приставить к занятиям по строевой подготовке, чтобы со временем прейти к огневой, а в случае значительных методических успехов - к уставам.
Студенты майору Окуневу не понравились сразу и решительно, причем это чувство у них получилось взаимным. Весь институт мгновенно покрылся карикатурами, на которых в небесах парил полосатый окунь с неуловимо знакомой нижней челюстью и огромным х#ем, на котором крутился пропеллер. Через месяц продвинутые студенты организовали производство переводных картинок, и стайка фаллических окуней поплыла по Кировско-Фрунзенской линии Московского метро.
Это уже была слава.
Однажды весной Окунев приказал студентам своих взводов на занятия по строевой подготовке прибыть в головных уборах. Предстояла отработка отдания чести, а к пустой голове, как известно, рука не прикладывается. В назначенное время Окунев подошел к строю двух взводов и пошатнулся. Шестьдесят два богатыря стояли в пластмассовых шеломах. (У одного из богатырей мама работала костюмером на Мосфильме). Окунев не пожалел времени и полчаса записывал в журнал взыскания всем двум взводам, после чего решил пропустить их мимо себя строевым шагом. Взводы прошли с молодецким присвистом, печатая шаг, а шишаки шлемов качались настолько единообразно, что уставное сердце Окунева дрогнуло, и до конца занятия он прилежно снимал ранее наложенные взыскания.
Вообще, Окунев оказался странным человеком. Он неплохо рисовал, был твердолобым и догматичным марксистом-ленинцем, но главное, он был экстрасенсом. В те годы на телеэкране шаманили всякие чумаки, кашпировские и другие «психотэрапеуты», поэтому над талантами Окунева мы посмеивались. До поры до времени.
У одного из наших офицеров после летного происшествия один глаз стал моргать чаще другого, причем, не равномерно, а какими-то сериями. Со стороны создавалось впечатление, что он как бы призывно и разухабисто подмигивает. Военные медики, осмотрев больного, развели руками и сплавили его к нам на кафедру, как «годного к нестроевой», Окунев же заявил, что ему такая задача по плечу. Сильными и жесткими, как пассатижи пальцами, он вдавил коллеге в мочку уха рисовое зерно, после чего глаз сначала вообще перестал мигать, а потом вышел на штатный режим.
Авторитет Окунева поднялся за облака, и он завел обширную медицинскую практику в подразделениях института на букву «Б» - библиотеке и бухгалтерии. Он тоже заряжал воду, а дыры в биополе искал на ощупь: бродил вокруг больного и шевелил пальцами, как будто считает деньги. Лично я у него лечиться не мог, потому что на первом же сеансе меня пробивало на такой смех, что биополе начинало опасно вибрировать. Впрочем, Окунев не обижался.
Периодически из Высоких Штабов за Окуневым приходила машина и он убывал на целый день врачевать тела и души, измученные управлением войсками. Однако истинный смысл этих поездок я понял только через год, в командировке.
Как-то в штабе вертолетного полка ко мне подошел незнакомый капитан. Представившись, он спросил:
- Товарищ подполковник, а майор Окунев у вас служит?
- У нас, только он уже подполковник. А что?
- Привет ему передавайте. С ним служить хорошо было: он всему полку похмелье снимал, пошепчет что-то, в ухо зернышко вдавит - и можно по новой... - мечтательно и лирично ответил капитан.

Вот, ребята, случилась со мной командировка в братский Тошкентский Узбекистон. Что было там - не интересно. Интересно - как я летел туда. Как летел? Как обычно: самолетом А-310 узбекской авиалинии «Хаво Йоллари» из Шире-матьево-1.
Встреча с самым безмолвным и трудолюбивым узбекским народом случилась сразу же - у паспортного контроля собралось человек 70 дачно-траншейных работников Подмосковья, судорожно запихивающих сотенные в паспорт перед входом в погранкабину. Ни у одного не было регистрации, но прошли все - даже узбекский таджик, пропивший свои деньги в Москве. Он позже стрельнул у меня сигарету и начал проклинать продажность пограничников, которые пропустили его без бакшиша. Продажный пограничник был толстой 50-летней дамой, которая стыдливо опустила глаза долу, когда я зашел в кабину следом за 500 рублями, полученными от жителей Самарканда, Намангана и Карши. Впрочем, рейс этот для нее не прибыльный - узбеки выездным терроризмом, за который можно брать по сотне долларов с носа, не балуются.
Потом мы сели в аэробусный авиалайнер и решили взлетать. Рядом со мной и вокруг уютно устроились человек 10 гастарбайтеров, запах от которых говорил о том, что на трассе Внуково - Апрелевка досрочно сдан арык глубиной 2 метра. Усаживаясь, они поочередно пожали мне руку, называя себя Салямалейкумомами. Судорожно глотая воздух казармы, я забыл правильный ответ - поэтому ответил им мысленно: «Здорово, чуваки!» Душевные люди! Честно. И очень духовные, ибо дух их силен даже после душа.
Толчок - воздушный автобус получил в нос от буксировщика и покатился на взлет. Стали пристегиваться. Мой сосед засопел, пытаясь вставить левый конец ремня в пряжку. Но вот он радостно улыбнулся - ремни оказались завязанными узлом. Хотел ему помочь, но Андабой из Гулистана сказал, что так надежнее. И стало мне как-то легко и весело на душе. Тут и наушники начали разносить... Мои соседи напялили их на головы и вдруг запели хором. Очень громко, из репертуара любимицы узбекской публики Валерии. Говорили они друг с другом, тоже не снимая орущие динамики. Когда понесли пиво и вино, их песня стала стройнее и громче. Сидящие передо мной наманганцы, высосав вино, купили в бортовом фришопе четыре 50-граммовые бутылочки коньяка. Как они потом пели! Вы слышали, как поют морские узбеки? Почему морские? Когда стало душно, они сняли свитеры и оказались в тельняшках. Да, когда-то они были незыблемой опорой Советского флота, теперь вот подпирают капиталистическое строительство и тоже незыблемо - зыбли и дух у них крепкие.
Наконец включили фильм, песня смолкла, и я смог немного вздремнуть, но через пять минут подскочил от громкого и печального вздоха «УФФЫ». Андабой адресовал его проходящей мимо стюардессе. Теперь, услышав сквозь дрему «уффы», я знал, что приближается очередная девушка. Сопровождаемый китовыми вздохами каждую минуту, я уснул окончательно, пока не получил в бок локтем: Андабой грустно показал на какой-то листок и попросил помощи. Листок оказался узбекской таможенной декларацией на русском языке. Позже, в аэропорту, я пытался найти декларацию на местном языке, но не смог. Я стал переводить соседу пункты этого документа, а он их заполнял. На русском языке! Так я узнал и его имя, и сумму денег, которую он вез домой, чтобы, наконец, купить квартиру и жениться. Оказалось, что в его родном городе для этого достаточно 700 долларов. Такая новость повергла мою московскую душу в уныние.
Когда через полчаса декларация была заполнена, я спросил Андабоя:
- А зачем тебе ее заполнять? Ты же гражданин Узбекистана!
- Нэ, брат, нэлза, он строгий! - ответил гулистанец.
- Кто строгий? - не понял я.
- Таможьна! - загрустил он.
Вскоре самолет, управляемый крепкой рукой узбекского пилота Петрова, заложил крутой вираж над прекрасным зеленым Ташкентом. Через 10 минут мы катились по тармаку аэропорта, в котором я и расстался со своим соседом. Впереди были два сладких дня в отеле «Шератон»; вкусная еда в местных ресторанах, на которую с лихвой и водкой хватило 20 долларов; чистые и ухоженные улицы.
А у Андабоя впереди были: радостно ждущая его таможня и милиционеры на пути в родной город, которые через каждый километр сидят в тени деревьев за столом и пьют чай, собирая добровольные пожертвования со всех проезжающих. Иногда бакшиш они заменяют 5-минутным разговором с домом с телефона остановленного водителя. А в самом Гулистане теперь страда - уборка хлопка, на котором трудится все население городка. Думаю, что и Андабою досталась своя делянка, поэтому надежда заработать денег на свадьбу еще живет в нем.
А я улетел от этого края неворуемых автомобилей (15 лет дают, однако), белли-дансеров русско-украинского происхождения в каждой забегаловке (узбечкам нельзя - не поймут), чистых, опрятных и приветливых студентов без бутылок пива в руках (милиция заботится о молодежи), ходящей по местному рынку на цыпочках «Кока-колы» (президент Каримов еще помнит обиду).
Приехав в Москву и сев в такси «Ситроен», стоящее под рекламным щитом пива «Балтика», я понял, чего я не хочу - я больше не хочу ездить в Таджикистан. И в Белоруссию не хочу... И Грузия пусть безуспешно ждет меня и далее!