ПЯТЬ СЛОВ, КОТОРЫЕ ПЕРЕВЕРНУЛИ ВОЙНУ

За окном корчмы завывал ноябрьский ветер. Его порывы, казалось, старались выдавить жиденькое стекло, влететь внутрь и выморозить, занести снегом все подряд. Старики медленно пили и вслушивались в недалекие разывы.
Там, километрах в трех-четырех от Сливницы дрались солдаты. Утром они пришли от Софии и, не останавливаясь, ушли дальше, на Запад. Никто здесь их не знал и они не знали тут никого. Только мягкий говор выдавал в них уроженцев Фракии, Добруджи и Черноморья. Молодые, стриженые наголо. Такие же, как и сыновья и внуки стариков, ушедшие на фронт еще два месяца назад. Одетые в эту же самую, еще не ставшую привычной, коричневую форму.
Стояла лютая зима 1885 года. Шел третий месяц Воссоединения Северной и Южной Болгарии.
Вот это был праздник! Это была эйфория! Что могло сравниться с видом князя Александра во главе солдат с золотистыми львами на колпаках, слаженно ревущих “Шумит Марица”? Ведь сама Марица еще два с половиной месяца назад протекала не просто в чужой стране - этой страной была ненавистная Турция.
Если бы старики знали греческую мифологию, они сравнили бы молодого князя с Аполлоном.
Но старики не знали мифологии. Хотя греческий язык, конечно, знали. Ведь еще 14 лет назад болгарская речь была запрещена в церквях.
И турецкий они знали. Потому что родились поддаными турецкого султана. Они хорошо помнили то время, когда матери прятали их в окрестных лесах от турецких солдат - кровная дань, увод христианских детей в янычарскую армию был для них не пустым звуком.
Знали старики и румынский язык. Это был язык коробейников-праматаров. Язык мелочной торговли, такой удобный для базарной склоки.
Знали они и сербский. Это был язык соседей. Соседей, которые уже столько лет жили свободно. Где уже два новых поколения не носили на головах ненавистные фески. Вот на этом языке и говорили сейчас наступавшие с запада полки короля Милана. А ведь именно эти старики - тогда еще молодые и полные сил - сопровождали лесными тропами в Сербию русских добровольцев армии Черняева.
От них старики усвоили и несколько русских слов. Но русский им был не нужен.
Они по глазам русских солдат догадывались, что тем нужно. Одного жеста русского офицера было достаточно, чтобы целая толпа ринулась исполнять его желание. Слова были лишними, ведь русские - это были более чем братья, это были братушки, освободители, боги, спустившиеся с небес, чтобы подарить высшее счастье! Не было болгарина, который еще с малолетства не распевал бы знаменитую песенку учителя и газетчика Петко Славейкова:

“Русский царь под этим небом -
Самый сильный среди всех...”

И то, что именно он, русский царь, почему-то осерчал на них, сливницких стариков, казалось самым страшным, что могло случиться “под этим небом”.
Хотелось упасть на колени перед великим царем, зарыдать и просить прощения. За что - они и сами не знали.
Старики не понимали высокой политики, не разбирались в значении слова “Проливы”, Цареград был от них далек, как Луна. И не было на Земле силы, способной вдолбить в головы стариков - как это русский царь мог не согласиться с освобождением болгарской земли, которому сам же и положил начало?!
Но царь не согласился. Сначала он послал своему строптивому племяннику, княжившему в Софии, сердитое письмо. Потом топнул ногой. Затем велел вернуть южные земли - Румелию - султану. И наконец, перед лицом неминуемой войны с сербами, сделал самое страшное: приказал русским офицерам, создававшим новое болгарское войско, немедленно вернуться в Россию.
За неделю в армии осталось только пять офицеров-болгар. Один майор, два капитана и два поручика.
Русские командиры уходили нехотя, пряча глаза. Снимались ночью, чтобы не встречать взглядов брошеных ими солдат и унтеров.
А потом началась война.
Король не встретил сопротивления почти до Софии. На сербской границе не было больших гарнизонов. Кто мог ожидать агресии с Запада, из Белграда, которому покровительствовала матушка-заступница Россия?
Но Милан наступал. И майор, поспешно произведенный в полковники и министры, принял единственное возможное решение: снять полки с турецкой границы.
Их довозили до Белово по железной дороге. Остающиеся 150 километров им предстояло идти пешком - то шагом, то бегом. Поэтому шли налегке, неся с собою только самое необходимое - оружие и патроны. Шинели мешали бежать. Их бросали. Обувь рвалась. Шли в онучах.
Когда колонна вступала в село или город, население выносило еду к дороге. Солдаты брали и продолжали идти. Ели на ходу, времени было в обрез, король Милан подходил к столице!
Так они доходили до Сливницы, проходили ее и с дороги вступали в бой. Босые, раздетые, необученные, голодные...
Все последние четыре дня солдатские колонны шли на запад. И все четыре дня грохот войны продвигался на восток.
И когда по улице мимо корчмы загрохотала телега с ранеными, один из стариков, бай Милан, тезка сербского короля, встал. Он бросил на стол несколько монеток, оглядел односельчан и произнес те знаменитые пять слов, повернувшие ход войны:
- Поднимайтесь, старики, дети царство упускают.
И старики встали. Расплатились. Без спешки, но и не мешкая, вышли из корчмы. Двинулись к околице. По дороге то один, то другой, поравнявшись со своим домом, заходил во двор и через пару минут догонял остальных - уже с оружием в руках. Кто нес древнее ружье, кто косу, кто два топора, отдавая второй соседу, живущему в другом конце села.
Они шли той неторопливой крестьянской походкой, походкой хозяина, который никогда и никуда не торопится, поскольку знает, что без него ничего не начнется, и уж тем более не кончится, и поэтому всегда успевает повсюду.
И свершилось чудо. Беспорядочно отступавшие солдаты, налетев на стариков, идущих размеренным шагом, останавливались. Словно какая-то сила разворачивала их лицом к полю боя и заставляла снова идти туда, где крики “Живела Србия!” уже отмечали победу милановских войск.
Ликующие сербские солдаты даже не поняли, откуда вдруг на брошенном болгарами поле боя появились эти странные люди. Обычные пахари, жнецы и лесорубы в куцых тулупчиках, с непокрытыми головами. Сербы ничего не понимали, даже когда в первых рядах сверкнули косы и старики размеренными жестами привычных к земледельческой работе рук стали косить человеческие ноги, рубить головы, вилами отбрасывать со своей дороги тела...
А когда неприятели спохватились и начали расстреливать в упор продолжающих свою будничную работу стариков, было уже поздно. На них уже катилась лавина обезумевших от ярости солдат и над полем впервые загремел боевой клич болгарской армии - “НА НООООООЖ!!!”
Она была очень сильна, эта сербская армия. Ею командовали офицеры, обучавшиеся в Берлине и Париже. Ее победоносные генералы не раз обращали в бегство и австрийские дивизии, и турецкие орды. Они и на этот раз смело встретили удар. Отступали в образцовом порядке, огрызаясь и нанося немалые потери. Но было уже поздно. Бог войны отвернулся от короля.
Стариков хоронили вместе с солдатами. Некогда было сортировать тела. Они и по сей день лежат вместе - деды из софийских сел, пахари из Добруджи, виноделы из Фракии, варненские и созопольские рыбаки. И огнеными буквами выжжено в памяти болгар наименование “Новое кладбище над Сливницей” и посвященное ему стихотворение народного поэта:

На этом поле больше нету рати
Здесь вечный сон, здесь кончена борьба.
Здесь спите вы, обнявшись словно братья,
Пока не разомкнет ваши объятья
Архангела труба.

РОЖА И РОЖИЦА

Выпишешь здоровым и счастливым -
Завтра возвратится с рецидивом.
Снова банки, снова клизмы, снова будут аневризмы,
Снова по усопшему покой.

Старая студенческая песенка с легким налетом цинизма. На самом деле, большинство врачей не циники, просто видят жизнь через некую призму, которая выдает картинку, несколько отличающуюся от миропонимания большинства обывателей. А еще они способны на вполне человеческие чувства.
На работе приходится встречаться с разными людьми нашей необъятной и т.д. Родины. Лично мне больше всего нравится лечить людей из глухой глубинки. Пять минут общения с ними заряжают на весь день и дают ощущение, что не все еще так хреново в этой жизни. Уже лет пять вспоминаю дедушку из-под Вологды, его чистый взгляд и наивную просьбу:
- Мне бы-то поскорее-то. О то коровко-то должно отелиться-то. О дома-то сын у меня-то, так молодой-то он еще.
- А сколько лет сыну?
- Да тридцать. Да не справится-то он.
Другой парень через год привез две огромные соленые рыбины. Ну как же я радовался! Сам не знаю, чему. Наверное, его искренности.
Да и доктора тоже не оставляют в стороне. Недавно появилась у нас новая терапевт. Замечательная девушка. Маленькая такая, кругленькая вся. Как колобок прямо. Я сразу полюбил над ней издеваться.
- Оль, опять шоколад ешь?! А ну, дай сюда! На вот тебе яблоко.
- Не хочу яблоко! Отдай обратно, гад!
- Я не гад, я о тебе забочусь. И так уже почти колобок, а туда же.
- Если я колобок, то ты Колоб!
- Да, но я не жру шоколад демонстративно. И вообще, ты как разговариваешь со старшим товарищем?! А ну, живо строиться на подоконнике! Хотя, ты на подоконнике не поместишься.
Одарив меня испепеляющим взглядом, Ольга лезет к себе в ящик за еще одной шоколадкой, взамен той, которую я съел в процессе пререкания.
Сидим, пишем. Чего-то явно не хватает.
- Оль, а ты быстро бегаешь?
- А что? (подозрительно)
- Да нет, ничего. Я просто спросить - тебе щечки не мешают?
- ?!
- Ну, не парусят? На бегу?
- Ничего не парусят! У меня хорошие пухленькие щечки! Вполне обтекаемые.
- А я и не говорю, что они плохие. Значит, не парусят?
- Нет!!!
- Ты это, яблоки ешь, а то от шоколада обвиснут.
- Ничего не обвиснут, если ты не прекратишь меня за них теребить! - ну ничего не могу с собой поделать, люблю я между делом потрепать ее за упругие щечки. Да и воспитанию подрастающего поколения способствует.
- Ладно. Не прекращу.
- Да я хотела сказать...
- Я знаю, чего ты хочешь. На тебе яблоко. Завтра морковку принесу.
На самом деле она - замечательный ребенок. Легко поддается воспитанию, чего не скажешь о большинстве продукции медицинских институтов. Осталось научить только эмоции контролировать. А то нередки случаи слез в коридоре, или еще чего. Вот не так давно иду по коридору, веду знакомого. Тут вспархивает Ольга, буквально из-под ног и, разбрасывая искры из огромных черных глаз, шумит мне:
- Достань мне Гришу из операционной!!!
- Гм, а как я его тебе достану, если он намытый стоит? - недоуменно.
- Блин, да я его кастрирую! - и, размахивая руками своим мыслям и делая хватательно-рвательные движения, топоча, как маленький слонопотамчик, уносится вперед, оставляя нас в состоянии легкой прострации и с униженным чувством мужской солидарности.
А вот недавно попал я впросак. По ходу пьесы пришлось работать на бедренной артерии. Сложный анатомический вариант. Молодой парень, 24 года, из глухой деревни, сельский учитель. Старался как мог, но, как известно, лучшее - враг хорошего. В общем, отекла нога у парня. Тут набежали всякие старшие и главные научные сотрудники, искренне радуясь, начали топтать меня, мол, вену перевязал до кучи. Вяло отмахиваясь, молча посылая их всех на хуй, я совсем скис. Жалко парня почти до слез. Ведь по всему выходит - что-то не то с хирургией. Сам издергался, всех вокруг распугал своей кислой рожей. Только бесстрашная Ольга вертелась вокруг, помахивая хвостиком и потираясь упругими щечками о плечо. Ну, и я, разумеется, не упускал возможности потаскать ее за них. Но уже как-то грустно, без былого задора.
В общем, пока суть да дело, вызвали знакомых из сосудистого центра. Чтобы не таскать лишний раз парня, припер я ультразвуковой аппарат, опустим подробности, как я пер блок питания для него. И Ольга там вертелась под ногами. Мешалась изо всех сил. Приехали замечательные ребята, немного повоевав с аппаратом, с шутками и прибаутками нагадили на всех старших и главных. Вынесли вердикт - рожа*. С одной стороны - облегчение, с другой стороны - стыдно, рожу не разглядел. Ну, не один я такой. Все самые умные тоже не разглядели. Ну и пусть их, а я-то? Позор.
- Ну, ребят, прям камень с души сняли, чесслово. Рожу-то мы вылечим.
- Не надо.
- Что «не надо»?
- Лечить не надо. Красной тряпкой замотайте - сама пройдет.
- М-м... мать... Э... А...
- Сосуды проходимы, все само пройдет.
- Ну, в общем-то да, тем более, тут такие рожицы бродят - и уже с былым задором потрепал Ольгу за щечку.
- А можно я?
- Конечно, можно!
- Нет!!! Хватит с меня одного!
Я ухватил сосудистых докторов, пока они боролись с желанием по поводу Ольгиных щечек, и вытащил их из палаты. Отказавшись от законного коньяка, оставив запись в истории, ребята укатили. Но тут пришла разобиженная Ольга.
- Ты чего моими щечками распоряжаешься?!
- Да я от лучших чувств!
- Да-а-а, от чувств. Еще не хватало, чтобы чужие люди за них хватались! А ты знаешь, что вы парня напугали?
- Чем?!
Оказывается, пока мы сидели в ординаторской, он разговаривал с ней:
- А чем им моя рожа не понравилась?
- ?!
- Ну я слышу - рожа, рожа. Потом вашу рожицу помянули. Вот лежу и думаю, чем мне это грозит. У меня ведь знаете, какой доктор? Уже три дня обещает клизму трижды назначить. Может, с рожей что-то не то?

* Рожа - рожистое воспаление (erisipelas), воспаление собственно кожи (дермы).

ИСПОРЧЕННАЯ КАРМА

- Товарищ студент, вы почему вышли из лаборатории во время занятия?
- Я? Воздухом подышать...
- Что-о-о?! Воздухом дышать?!!
Полковник М*. «Диалоги»

Полковник Петр Георгиевич М* очень любил преподавать. Многие годы он читал сначала в Академии, а потом на нашей кафедре один и тот же курс, «Основы теории радиоэлектронной борьбы», и за это время усовершенствовал его до такой степени, что разобраться в материале мог только он сам. Когда я по долгу службы ходил на его лекции, то быстро впадал в состояние болезненного полусна. Мне казалось, что еще одно усилие, и я, наконец, пойму, о чем-таком знакомом, но непонятном, говорит человек у доски. Но Петра Георгиевича я не понимал. О студентах нечего было и говорить, стремительно и беспощадно зомбированная аудитория уныло возила ручками по секретным тетрадкам, надеясь вникнуть в потаенную мудрость основного уравнения РЭБ хотя бы к сессии.
А Петр Георгиевич ничего такого не замечал. Фантастически косноязычный, он метался у доски, вздымая облака меловой пыли, перескакивая с пятое на десятое, внезапно начиная и бросая диктовать, протыкая указкой плакаты с россыпью квадратиков, окутанных паутиной линий и стрелок.
Закаленные борьбой с высшим образованием «радисты» и «кибера» как-то выкручивались, разбираясь по конспектам других преподавателей и по учебникам, но студенты с так называемого Международного, полугуманитарного факультета, которые в технический ВУЗ попали по чистому недоразумению, были на грани самоубийства.
В целом же, Петр Георгиевич был симпатичным и беззлобным чудаком, на которых, собственно, и держалась советская высшая школа. В войсках он почти не служил, от старлея до майора и кандидата дорос в Академии, а баранью шапку и высокое звание «доцент» он стал носить уже у нас на кафедре.
Своеобразие педагогического метода Петра Георгиевича заключалось в том, что думал он одно, говорил другое, а до аудитории доходило третье. Учитывая это обстоятельство, экзамены Петр Георгиевич тоже принимал по-своему. «Экзамен, - утверждал он, - это последний шанс научить студента хоть чему-нибудь!», поэтому каждому отвечающему он неутомимо рассказывал его билет сам, ставил оценку «хорошо» и с чувством выполненного долга вызывал следующего.
А еще Петр Георгиевич почему-то считал себя спортсменом.
Однажды зимним воскресным утром Петр Георгиевич с женой отправились на лыжную прогулку в Петровский парк. Лыжня вывела их на маленькую горку. Отойдя в сторону, Петр Георгиевич вытащил из рюкзака фляжку с коньяком, а жена - термос с чаем. Мимо них с веселыми криками проносились лыжники в разноцветных комбинезонах, ловко разворачивались и в облаках искрящейся снежной пыли катились вниз, к зеркалу замерзшего пруда.
Проводив грустным взглядом очередную компанию, жена вздохнула и заметила:
- Эх, Петя, откатали мы с тобой свое с горок...
Петр Георгиевич нахмурился, убрал фляжку, зачем-то подпрыгнул на лыжах и, распугивая старушек, катающихся в лечебных целях, обрушился вниз.
В понедельник утром на кафедру прибежала жена Петра Георгиевича и, утирая слезы, сообщила, что из-за нее, старой дуры, муж сломал ключицу и два ребра, лежит в военном госпитале у Курского вокзала, в коридоре, а там сквозняк-и-и-ии! Тут она окончательно разрыдалась, полезла в сумочку за носовым платком, отчего кабинет начальника немедленно наполнился смешанным запахом корвалола и духов «Ландыш серебристый». Оставив полковничиху на попечение дежурного офицера, шеф угрюмо стал готовиться к тому, чего не любил больше всего на свете - к хождению по Москве в форме. В шинели и папахе наш шеф был весьма похож на Петра Николаевича Врангеля, но если черный генерал барон брал ростом и разворотом плеч, то сутулый и низкорослый красный полковник отличался глазами цвета серой инструментальной стали и могучим басом.
Папаха, начальственный рык и взгляд «Сделано в НКВД» свое действие, как обычно, оказали, Петра Георгиевича немедленно перевели в палату, но, видимо, удар об дерево повредил ему не только ключицу, но и карму. Одной ночи на коридорных сквозняках оказалось достаточно, чтобы Петр Георгиевич заболел пневмонией. Военные врачи немедленно обрушились на новую напасть всей мощью современной фармхимии, в результате чего пневмония сменилась жестокой аллергией. Лекарства в организме Петра Георгиевича устроили Мамаево побоище, посмотреть на которое стали водить студентов-медиков, про сломанные ребра и ключицу уже никто не вспоминал, в результате чего они довольно быстро зажили.
Через два месяца Петр Георгиевич вышел на службу. Ключица то ли срослась не совсем правильно, то ли не разработалась, но одно плечо у него так и осталось несколько выше другого, отчего Петр Георгиевич на трибуне, с остатками форменной прически на висках и прищуренным левым глазом приобрел сходство с грифом, высматривающим павшего преподавателя.
Однако, заключение военно-врачебной комиссии «Годен» вовсе не означало, что полковник М* полностью исцелился - через дырку в его карме продолжали сочиться неприятности. В первый же день нового семестра, готовясь к занятиям, порывистый Петр Григорьевич сунул руку в карман портфеля и напоролся на лезвие безопасной бритвы. Хлынула кровь.
Перевязывая средний и указательный палец своего шефа, один из преподавателей, преданно заглядывая в глаза начальника, сказал:
- Петр Георгиевич, мне больно смотреть, как вы мучаетесь! Может, вам проще застрелиться?
В ответ дядя Петя звонко, но беззлобно треснул линейкой по лбу доброму человеку, здоровой рукой подхватил журналы и убыл на занятия.
По расписанию Петру Георгиевичу предстояло начать цикл лабораторных работ и он, наскоро проверив наличие отсутствия студентов, приступил к инструктажу.
Я в это время по просьбе старичка-завлаба помогал ему проверить лабораторные установки.
Инструктировать Петр Георгиевич тоже любил. Рассказав за какие-нибудь сорок минут о целях и задачах лабораторных работ, порядке оформления и защиты, он прошелся по режиму секретности (работы были несекретными), и перешел к мерам безопасности.
Занимаясь своим делом, в слова Петра Георгиевича я не вслушивался, но вдруг в аудитории пала мертвая тишина. Я обернулся.
Петр Георгиевич стоял около радиолокационного прицела и, указуя забинтованными пальцами с подозрительными бурыми пятнами на бинте на его антенну, вещал:
... должны соблюдать особую осторожность, так как в нашей лаборатории много вращающихся механизмов, которые могут причинить травму, например, повредить пальцы!

PS: Недавно я побывал на свой кафедре. Петр Георгиевич жив-здоров, уволился в запас и продолжает совершенствовать свой курс. Должно же в мире быть что-то постоянное!