ЕЩЁ ОДИН ДУРАК

Эта вещь - из моего "гражданского" цикла. Отправляю, с надеждой на то, что, несмотря на тематику сайта, кому-нибудь придётся ко двору.

Над Андрюхой вечно посмеивались. Потому что недотёпа. Потому что, что бы ни сделал, - всё наперекос. Говорили, доброта, - это у него от глупости. Может быть. Как такие вещи проверяют, - науке неизвестно.
Ему говорили, - Андрюх, учись. Ученье-неученье, - знаешь ведь поговорку.
-Успеется, - лениво отвечал Андрюха и топал куда-нибудь по делам.

Дела. Ооо! У него было много дел. Хороших и разных.
Перво-наперво, - посещал Андрюха кружок Юного Дзержинца при школе милиции. Самбо-мамбо, кимано и прочая утварь. После милиции шёл Андрюха с мальцами в клубе в маленький теннис резаться. После тенниса смотрел продлённую программу по телевизору и в следующий раз просыпался только к следующему полудню. Потом всё начиналось снова.

Восемь классов кое-как прополз, а из ПТУ выгнали на втором месяце. За усердную и постоянную порчу социалистического имущества. Последний раз, - ключ в токарном станке оставил, да так и включил. Концевик щитка залип, подвёл. Ключ - не то, что Андрюха, - ключ в физике смекал и, описав сумасшедшую траекторию, угодил мастеру в центр берета.
Снял, тогда мастер берет, к Андрюхе подошёл и дал подзатыльник. А потом ещё один. И ещё. А Андрюха, - не промах. Челюсть мастеру сломал. И опять ходил допоздна с мелюзгой в настольный теннис гонять, планеры клеять, грузильца для рыбалки лить, велики починять и прочие мудрые дела делать.
-Дурак какой-то, - мило сплетничали женщины во дворе.
Особо старалась Валентина Николаевна. Дворовая особистка. Всё про всех знала, всех поучала, ну и , вообще, самой клеевой гражданкой на свете была. Над Андрюхой все смеялись. А Валентину Николаевну терпеть не могли. Все. Фрекен Бокой звали.

-Дурак, - говорил сосед.
-Дурак, - говорила соседка.
-Дурак, - говорила Танька - скрипачка, Андрюхина любовь безответная.
-Дурак, - бормотал отец.
-Дурак, - кричали вслед интеллигентные детишки училки истории, Ирины Сергеевны.
-Дурак!!!!!!!!Дурак! Дурак! Дурак! - звенело в ушах у Андрюхи.

-Дурак, - поставил диагноз сержант в карантине.
-Дурак в Афганистан попал, - с сочувствием лепетали соседи через полгода, с жалостью посматривая вослед Андрюхиной маме.
-У Дураков - своё счастье, - говорили, когда вернулся. А он, Андрюха, ни на грош не изменился. Поздоровее стал, да почернее. После демобилизации, с полгода в парадке ходил, грудь выпятив.

-Слыхали? - радостно-возбуждённо кричал сосед-сапожник. - Фрекен Боку нашу побили.
-А что было? А что было? - весело зудели соседи, обступая сапожника.
-Дак, говорят, коло Универсама пацаны какие-то, пьяненькие, собачку свою на котёнка напустили. А Фрекен Бока и накричала на них. Один из смельчаков энтих Валентину нашу, Николаевну за грудки и головой об столб. Так и бил. Пока Андрюшка Нестеров рядом не прошёл.
-Ну?
-Побил он этих хулиганов шибко!
-Дурааак! - разродилась толпа и пошла по своим делам.

Он через четыре года вернулся. Убить не убил, но покалечил. Тюрьма его не изменила. Он улыбался всем, пытался всем помочь. Однако, в медвежьих услугах никто не нуждался.
-Дурак, - кривя физиономию, - говорила Валентина Николаевна сотрудницам по скамейке.
-Уж дурак, - вторили ей подружки, пряча глаза.

Апрель 1994

Добрые рыбари. Ностальгическое.

(На границе щуки ходят хмуро....)

С сайта www.ortschool.edu.ee

Некая побрехушка, написанная вскоре после того, как Нарова в который раз вновь стала пограничной рекой...

На реке Нарове клева никакого. Дело к вечеру. Ветер. Конец лета, и, по всем понятиям, рассчитывать на улов не приходиться. Зябну на эстонском берегу. А с российского, поросшего тростниками и прибрежными кустами, наваливаются сизые тучи. Темнеет. Последнее солнце еще бьет в яркий, прыгающий по волнам маячок поплавка, но по всему видно, что скоро густая августовская ночь проглотит и рыбака и его снасти.

Простывшая водка хрустит пластмассовыми боками. Хлеб после нее кажется пресным. Отлив. Кувшинки безжизненно распластались на илистом берегу, крючок всё чаще цепляется за темный ком всплывших водорослей. Ни чего! Ни одной поклевки! Червяк синеет от холода и скуки и разочарованно растягивается длинной лапшой на ладони.

С другого берега сквозь надвигающиеся сумерки доносится звон цепи. Слышен плеск спускаемой на воду лодки, глухие голоса и стук весел... Леска гудит на ветру. Досада на минувший день, на глупую затею выудить из реки душевный покой коченеет в мозгу, а озябшие руки в который раз роняют пробку.

Рыбари растягивают сеть и работают ею как бреднем: один ее конец остается на берегу в руках рослого, плечистого мужика, в то время как другой описывая на веслах против течению дугу, замыкает часть реки в полукруг. Огромный пес почему-то считает своим долгом плыть за лодкой, пока та не ткнется носом в берег. Выскочив из вводы и отряхнувшись, он громки лаем и прыжками сопровождает вытягиваемый невод.

Меняю холодного прозрачного червя на золотистый французский воблер с изящным вращающимся лепестком, чья радужная блестка кажется символом удачи. Воблер игриво скачет по волнам, приветливо помахивая пропеллером и пряча за собой опасный крючок из темного металла. Но и это затейливое шоу оставляет упрямых таинственных речных обитателей совершенно равнодушными к человеческим радостям и заботам. Стемнело. Делать нечего: надо собирать снасти. Наудачу, совершенно уже бессмысленно, цепляю к воблеру поплавок. Странный тандем задумчиво покачивается на волнах, леска гроздями сваливается с катушки и тает в черной воде. Река вдруг становится похожей на страшную темную пропасть, в которую беззвучно проваливается всё на свете. В неё, как в омут, неудержимо тянет, голова кружится и, чтобы не сорваться, вдруг бью резко удилищем по воде...

Стемнело. Испуганный увиденным, начинаю сматывать распустившуюся до самого узла леску. Озябшие руки не слушаются, леска, как капризная девка, дергается и кривляется. И вдруг... Неужели?.. Зацеп! Дурной — вязкий. Да что за невезуха такая! Делаю резкие подсечки — вбок, верхом, низом, травлю леску — всё тщетно! Обидно до слез.

На русском берегу, в такт моим отчаянным потугам, кланяется тростник. Так и есть — поплавок прибило к противоположному берегу, и француз-ренегат воблер намертво вцепился своими зубами в российский тростник. Слаще он здешнего, что ли? Удилище по-лакейски гнет спину, река безмолвствует, на лбу выступает испарина. Рвать или не рвать?..

Нет, дудки! Не сдамся. Сколько можно покоряться, услуживать, примериваться к обстоятельствам, случаю, стихии. Тьфу! Нужно бороться за жизнь, за справедливость, за воблер, за поплавок, в конце концов, к которому приценивался два месяца! Из принципа достану. Та-ак, погранцы ушли на катере к морю только минут двадцать назад, обернутся не раньше, чем через час. Успею. Кроме них на моторе по реке теперь никто не ходит. Паспорт с собой (о, благоразумие!), сто грамм, велик, — мухой обернусь.

На мосту пересменок. Двадцать минут созерцания. Начинает трясти. Оба наряда ждут, пока долговязый неуклюжий новобранец соберет с территории таможни в свою пригоршню все окурки. Потом — десятиминутный инструктаж. Очередь хмуро бурчит. Но у государства — свои заботы. Служба встречает хмуро.

— Ваш пропуск не годится, — солдат-эстонец в серой форме, напоминающей больше бабушкину вязанную кофту, невозмутимо вытягивает у меня из паспорта заветную карточку.

— Как это — не годится? Неделю назад был жив-здоров, а теперь помер?

— Адрес поменялся. Нужно заново регистрировать, приходите на кордон в понедельник.

Сбивчиво пытаюсь объяснить, что случай-то неординарный. Говорю про зацеп, про перебежчика-воблера, про темную пропасть, в которую так тянет, про сладкий тростник... Живу-то я там же, это улицу, меня не спросив, переименовали; прикидываюсь простачком, похлопываю парня по шеврону с оскалившемся саблезубым тигром, вворачиваю что-то по-эстонски, предлагаю настоящему эстонскому парню червей, — пусть сам пойдет попробует, какой клев... А вообще-то в Отепя куда лучше, и, будь на то моя воля, давно сидели бы с тобой Ахто, таскали бы жирных карасей и глотали тартуское пиво...

— Вообще-то меня зовут Тыннис. Назад пойдешь, пропуск не показывай. Я тебя не видел...

Нейтральный мост меж Западом и Востоком пролетаю минуты за две. От ветра, а может быть, при виде больших белых букв — РОССИЯ, — проступают слезы. Заспанное лицо хмурого прапорщика кажется мне милым и симпатичным, по всему видно, что мужик свойский. Он долго рассматривает мою краснокожую паспортину, сверяет номер по компьютеру, цокает языком. Мало-помалу мне становится неловко за мои грязные болотники, длиннополую плащ-палатку, за чумазый велик, из под переднего крыла которого на сверкающий новенькой плиткой пол совсем непатриотично капает черноватая жижица.

— Так это, в Россию вам нельзя, — огорошивает прапорщик. — Тю-тю, штампа-то нету.

Нет-нет, товарищ прапорщик ошибается, штамп есть, и даже не один, — вот они, синие кляксочки, вольно, точно ряска, раскинувшиеся по страницам моего старорежимного документа.

— Эти куцые — от эстонцев, а то — наш, русский, понимаешь? С понедельника ввели для апатридов, газеты читать надо. В понедельник в консульство пожалуйте, а теперь — извините!

— Так сегодня же воскресенье!

Смотрю на часы. Так и есть, в Эстонии еще без двадцати двенадцать!

— Это — у вас всё выходной, — холодно заключает прапорщик. — А в Москве сорок минут как рабочая неделя началась.

Да, я ошибся: это не прапорщик — это Хронос, плывущий по волнам сна меж двух часовых поясов. В затылок мне дышит эстонское воскресенье, а впереди мелькают пятки эстонского понедельника. И вдруг, о чудо! Сверкающее ажурное здание таможни неожиданно превращается в волшебную машину времени, мифологический пилот-прапорщик легким щелчком отпирает турникет, на миг останавливает время. Дни недели почтительно расступаются:

— Да ладно, вали — мне не жалко...

Фантастика! В декларацию не забываю внести, помимо червей эстонского происхождения, две блестящие мормышки, приобретенные на Сытном рынке в Петербурге. Рюкзак сплющенной лепешкой проплывает по монитору хитроумного сканера. Водка отливает в нем синевой, а плоскогубцы, приложившиеся к горлышку, почему-то напоминают рака.
До реки добираюсь почти на ощупь. Долго шарюсь в тростниках. Дно здесь илистое. Черпаю правым сапогом воду. Наконец, запустив по локоть руку во влажную темноту, нащупываю предательский воблер, вцепившийся в коряжку. Чтобы распутать его приходиться намочить и второй рукав. Краем глаза вижу, как по реке на невероятной скорости мчится катер. Взбесившийся воблер предательски жалит мне руку и — вместе с поплавком — пулей уносится догонять пограничников...

... Огромный невод вытащить на берег нелегко. Набухшая вечерней влагой сеть с неохотой выползает из реки. Илистый берег аппетитно чмокает, облизывая черные рыбацкие сапоги. Скудные, обрывочные фразы не разобрать: ветер рвет их на части, путая обстоятельства с дополнениями, и, смешав с собачьим лаем, уносит в небо.

— Эй, мужик, мелочь нужна?.. Забирай!

Десятка два серебристых подлещиков размером с ладонь плещутся в лужице. В лодке приличный улов: компанию из пяти упитанных окуней и двух добрых лещей украшает только что выловленная щука, нервно похлопывающая хвостом на правах первой леди по туповатым рыбьим мордам. Не веря в удачу, торопливо собираю щедрый дар. Пес заливается лаем. Он явно не понимает хозяйской расточительности. Его страшная пасть лязгает, выпуская пар, где-то рядом с лицом. Ленивые подлещики один за другим ныряют в рюкзак...

Рыбари раскладывают сеть для очередного заброса. От громкого лая, от вида трепещущийся рыбы, от водки кружится голова. Щука, возмущаясь навязанным ей соседством с провинциальными лещами, открывает рот, словно поддакивает псу. Окуни почтительно помалкивают, но и они, похоже, с ней заодно. Костер гаснет, и в навалившейся темноте не видать ни рюкзака, ни банки с наживкой, ни самого берега. Хрустнул под ногой пластмассовый стакан, издалека донесся скрип уключин и плеск опустившихся во тьму сетей. Ветер стих, и на небо, откуда ни возьмись выспался звездный горох. Описав очередной полукруг, лодка замыкает в сети часть неба вместе с созвездием Пса. И было уже не разобрать, что сверкает в сетях необычных рыбарей — чешуя ли рыбы или запутавшаяся звезда.






По реке Нарове проходит государственная граница между Эстонией и Россией. Но беспаспортных подлещиков это уже мало интересовало. Дети весело удили их из тарелок, где те неуклюже маневрировали между кусочками картофеля, лука и горошинами черного перца.

Уже кажется было в другом варианте.Но честно утащено с "Отлично.ру".Прошу без нарядов вне очереди.
Я, конечно, отсижу,но желательно в июле, и желательно в Крыму.
У людей в разное время суток меняется не только точка зрения по разным вопросам, но и вообще изменяется само зрение... Конечно, это открытие не принадлежит мне, и совершено оно гораздо ранее хирургом Павловым, который в Виннице ещё в прошлом веке кидался на собак с ножом (ставил опыты, одним словом). ГринПиса тогда ещё не было, а организации по защите животных тех времён были довольно жалкими - гринпис у них был довольно маленький, меньше чем у кролика... Вот и кидался доктор Павлов на животин бедных с кинжалами разных размеров.
Так получилось, что сей широко известный образованной публике факт я выяснил для себя опытным путем. И было это так:
После того, как я имел честь уснуть на полит. занятиях (те, кто служил в армии до Перестройки, меня поймут: офицер бубнит что-то, а солдаты, опираясь на ручку или карандаш, пытаются что-то накорябать в тетради-конспекте о руководящей и направляющей роли партии), меня определили на ночные работы в автопарке. (По уставу наряды на работу были не положены, тем более ночные - но это было лучше, чем мыть гальюн или чистить плац зубной щёткой). С техникой я знаком с детства, не то что те двое узбеков, которые работали в автопарке до меня - они умудрились покрасить бронемашину вместе с фарами, залить краской смотровые триплексы, но главное - бронемашина стала несколько больше в объёме из-за вылитых на неё 3-х вёдер краски. Что взять с узбеков? Они тоже люди, но телевизора первоначально пугались очень сильно...
Одним словом, краску до меня как-то смыли с грехом пополам. Мне предстояло при дежурном освещении в ангаре только обезжирить корпус и покрасить бронемашину заново. Всего-то часов пять работы, а поспать можно и завтра ночью, если на картошку не пошлют (на что я очень надеялся, ибо чистить полуразложившуюся картошку позапрошлого урожая для всей учебки было форменным самоубийством). Красил я старательно, попасть на картошку не хотелось - это могло кончиться плохо (мало кто успевал начистить необходимое кол-во этого корнеплода, поэтому получал или несколько дней маршировки по плацу в качестве наказания, или попадал на гарнизонную губу - военную тюрьму на 10 дней минимум). Когда стало светать, я уже мыл руки растворителем, затем направился в казарму - надо было хотя бы 2 часа поспать...
Разбудил нас резкий вой сирены - тревога! Все сыпались с трёхъярусных коек в узкий проход и пытались быстрее одеться, затем галопом неслись в оружейную комнату за автоматами... Через пять минут наша группа из четырёх рот уже стояла на плацу, а со стороны автопарка доносился рёв техники - за нами шли бронемашины. Уже основательно рассвело.
Офицеры зябко ёжились, поправляя портупеи на жирных животах. Колонна бронемашин приближалась. Все стали смеяться - последней шла абсолютно розовая, как птица фламинго, бронемашина. Я ещё не понял что произошло, но где-то внизу живота почувствовал неладное...
Дежурное освещение в ангаре было фиолетового цвета. При таком свете розовая краска кажется зелёной (и какой дурак притащил в ангар целый бидон розовой краски, когда всё там защитного зелёного цвета? Единственный розовый предмет - это морда вечно пьяного дежурного офицера).